В афише «Золотой маски» спектакль Казанского ТЮЗа «Из глубины… Художник Винсент Ван Гог» попал на Страстную пятницу. И. скорее всего, не случайно. Уже несколько тысячетелетий люди разных религий в период поста обращаются к Богу одними и теми же словами: «Shir hamaalot mima'amakim keraticha adonai” (на иврите), “De profundis clamavi ad te, Domine” (по-латыни) или же – «Из глубины воззвах к тебе, Господи»... Из глубины отчаяния, страха, сознания собственной слабости и невозможности что-то сделать. Ван Гог тоже создавал свои картины из глубины – из глубины сомнения, неудач и депрессии, неустанным трудом добывая тайное знание живописца. В основе драматургии Туфана Имамутдинова – его письма к брату Тео, где художник размышляет о своей работе и написанные хорошей прозой (Ван Гог любил Бальзака, Золя и Флобера).

Фото Рамиса Назмиева

Жанр спектакля обозначен как «живые картины в одном действии»; актеры в этих картинах-мизансценах не говорят, а только двигаются. Текст в спектакле есть, но он не декламируется, а пропевается. Письма положил на музыку молодой композитор Эльмир Низамов, а поет их за сценой (в записи) вокальный квартет. В этой минималистской музыке актеры двигаются также минималистично – в стиле буто; это искусство им передавала хореограф Анна Гарафеева. В буто движение тоже начинается из глубины, изнутри; не дождавшись внутреннего импульса, нельзя двигаться. Один из основоположников стиля, легендарный Мин Танака, селил своих учеников в деревне – чтобы те, прежде чем танцевать, поработали на земле, получили бы от нее этот импульс. Кажется, Анна Гарафеева тоже в этой деревне побывала – во всяком случае, сама она танцует прекрасно и только по внутреннему побуждению (я имела удовольствие ее видеть в спектаклях Школы драматического искусства Анатолия Васильева).

«Картины» – это, конечно, полотна самого Ван Гога из раннего, сумрачного его периода (вспомните «Едоков картофеля» или «Башмаки»). Режиссеру их помогали создавать художники Иван Матис (свет) и Лилия Имамутдинова (костюмы). А потому освещение в них вечернее, сумеречное, краски – приглушенные, землистые. Ничего от той яркой сине-желтой гаммы –ночого неба и соломенного цвета звезд – которая прорвалась у Ван Гога в конце его короткой жизни, после того как безумие заговорило в нем в полную силу. Болезнь Ван Гога часто называют «творческой»: художник пришел к ней как к зрелости и мастерству – правда, для этого ему пришлось оказаться в психиатрической больнице. Молодой Ван Гог еще тревожится, что контраст фиолетового и желтого в пейзаже с пшеничным полем может казаться чрезмерным, и пытается смягчить его «белыми штанами сеятеля» – о чем несколько комично поется в первом «письме». В спектакле солнце так и не засияет – зато появится земля, на куче которой лежит танцовщик в первой мизансцене, сухие ветви деревьев, которые актеры держат в руках или носят на голове, солома, разбрасываемая из мешков, деревянный стол, за который усаживаются «едоки картофеля».

Фото Рамиса Назмиева

Подобно краскам, музыка Эльмира Низамова редко поднимается до уровня экстатичности. Она очень ритмична, даже монотонна и гипнотична – как спокойная речь или колыбельная. В конце первой картины она меня так сладко убаюкала, что я, хоть и с открытыми глазами, не заметила как медное солнце ушло вверх и передо мною оказалась совсем другая мизансцена. Звуковой пейзаж пения дополняют шёпот, удары гонга, капли воды. Понятно, что и хореография в таких картинах не может быть чрезмерной. Она напоминает о классике буто: лежащий на спине, как в изнеможении, человек, руки и ноги которого тянутся вверх, спотыкающиеся и падающие люди, медленно вращающаяся фигуры женщины, держащей что-то в подоле. Даже когда тело обнажено, оно не производит впечатление чего-то грубо-физического – настолько мягки движения, бесшумны падения, гладки вращения… Мы не увидели грубости, физичности, «корявости», которые привыкли связывать с буто – и фигуры молодых складных актеров, и их движения выглядели гармоничными, не «царапая» и не вызывая диссонанса. Ничто в спектакле не было пугающим – в нем скорее таился глубоко запрятанный юмор, такой как в ван-гоговских «Башмаках». «Из глубины» получился тонким, спокойно-меланхоличным, без отзвуков того титанического безумия, божественного огня, которое охватило художника позже и привело сначала к высочайшему расцвету, а потом и к скорой гибели. Не просветление и не безумие – лишь непрестанное вникание в суть вещей, слушание звуков воды, созерцание волн пшеницы, движение вместе с ходом облаков – словом, все то что мы называем внутренней работой художника, вершащейся тихо, идущей из глубины.